Политикой занимались те, кто хотел играть в большие игры, апорядочные люди знали, что честным трудом богатства не наживешь. Нас училиприносить пользу, дескать, чем большего успеха добьемся мы, тем богаче станетобщество. Ставь ель, трудись не покладая рук, будь порядочным, и тебя ждетпроцветание.

Вот почему я боялся отца – у него все было разложено пополочкам, ему не хватало снисходительности.

Потерпев неудачу на пятой лунке и виня в этом клюшку, отецзабрался в карт.

– А если тучное пастбище меня не интересует?

– Почему бы тебе не выложить все начистоту?

Я замялся – так бывало, когда мне не хватало решительностиговорить откровенно.

– Меня интересует вопрос защиты интересов простого человека.

– Это еще что за чертовщина?

– Это когда люди работают на пользу общества, не стремясьсделать кучу денег.

– Ты что, превратился в демократа? Наверное, слишком долгопрожил в Вашингтоне.

– В Вашингтоне есть и республиканцы. Вообще-то их тамбольше, чем демократов.

До следующей лунки мы добрались в полном молчании.

Несмотря на то что отец всегда был умелым игроком, сейчасего коротким ударам не хватало точности. Я мешал ему сосредоточиться.

– Выходит, к мысли переустроить общество тебя подтолкнуласмерть какого-то бродяги-алкоголика? Так? – спросил он, в очередной разпромахнувшись.

– Он не был алкоголиком. Он воевал во Вьетнаме.

В самом начале вьетнамской войны отец летал на “Б-52”.

На мгновение он смутился, но, не считая себя вправеотступать, перешел в контратаку:

– Один из этих, да?

Я промолчал. Мяч прокатился мимо от лунки, однако отец,похоже, потерял интерес к игре. Еще один неудачный удар, и мы направились всторону дома.

– Я бы очень не хотел, чтобы ты поставил крест на блестящейкарьере, сынок. Слишком много сил положено. Ведь осталось всего несколько летдо компаньонства.

– Может быть.

– Тебе нужно отдохнуть.

Все считали отдых лучшим лекарством для меня.

Вечером я предложил родителям поужинать в приличномресторане. Сидя за столом, мы старательно избегали разговоров о Клер, о моейкарьере и о том, как редко дедуля и бабуля видят внуков. Вспоминали старыхдрузей, перемывали косточки соседям. Я внимательно слушал последние городскиеновости, до которых мне не было никакого дела.

В пятницу, простившись с родителями, за четыре часа доотлета я отправился в аэропорт навстречу поджидавшему меня в Вашингтонетуманному будущему.

Квартира, конечно, оказалась пустой. На кухонном столележала записка. Следуя моему примеру, Клер без всяких объяснений укатила на двадня в Провиденс. Просила только позвонить ей.

Звонком я оторвал ее от семейного ужина. В течение пятиминут мы уверяли друг друга в собственном и родительском отличном самочувствии.Вернуться Клер обещала в воскресенье после обеда.

Положив трубку, я выпил чашку кофе, глядя на поток машин,ползущий за окном спальни по заснеженной Пи-стрит. Сугробы так и не растаяли.

Я подозревал, что Клер сейчас ведет тот же безрадостныйразговор с родителями, что сутки назад состоялся у меня.

В том, как мы, не осознав всей правды, старались бытьчестными перед родственниками, было нечто странное и печальное, однако я ничутьне удивился. Ситуация измотала меня; твердо решил: в ближайшие дни, может, дажев воскресенье сесть вместе с Клер здесь, на кухне, и предложить высказаться доконца. Пора назвать вещи своими именами, поделиться взаимными страхами, пришловремя признать, что каждый хочет жить сам по себе. Я знал, что Клер не против,мне лишь было неизвестно, сколь велико ее стремление к свободе.

Выстраивая в голове доводы и подбирая убедительныеформулировки, я вышел прогуляться. На улице было холодно, резкие порывы ветрапродували пальто насквозь. Я шел мимо приветливо светящихся окон, за которымиулыбчивые, счастливые люди сидели у домашних очагов. Это были настоящие семьи.

Передо мной лежала Эм-стрит, заполненная оживленной толпойтех, кому одиночество внушало больший страх, чем морозная ночь. Я видел забитыебитком бары и кофейни; у дверей ресторанов топтались очереди.

Не обращая внимания на застывшие ноги, я замедлил шаг уширокого окна какого-то клуба. Гремела музыка, молодежь за столиками поднималабокалы, кое-кто танцевал.

Впервые я почувствовал, что весна жизни ушла безвозвратно. Всвои тридцать два года за последние семь лет я отдал работе столько сил иэнергии, сколько большинству хватило бы лет на двадцать. Возраст, пусть нестарческий, тяжело давил мне на плечи. Пора признать: университетская скамьядалеко позади, и вот эта беззаботная девушка за стеклом уже никогда не захочетвзглянуть на меня дважды.

Вновь поваливший снег напомнил мне, как я продрог. Скупленным сандвичем в кармане я вернулся домой. Плеснул в стакан хорошую порциювиски, разжег в камине небольшой огонь и при едва разгонявших темноту отблескахпламени скромно поужинал. В душе разрасталась щемящая пустота.

В добрые старые времена, когда Клер случалось оставить меняна выходные, я без всяких угрызений совести проводил ночь в офисе. При мысли оработе думы мои потекли в ином направлении. Мой уход ничего не изменит в “Дрейкэнд Суини”, фирма так и будет стоять неколебимо и гордо, опираясь на легионымолодых способных юристов, готовых в любое время дня и ночи защищать интересысвоих клиентов. Мое отсутствие вряд ли даже заметят, а роскошный кабинет, где ясидел, обретет нового владельца через несколько минут после того, как за мнойнавсегда захлопнется дверь.

Телефонный звонок в десятом часу вернул меня из элегическойдремы к реальности.

– Вы чем-нибудь заняты? – донесся из трубки громкий голосМордехая Грина.

– М-м… в общем-то нет. А что?

– Холод стоит собачий, началась метель, и нам опятькатастрофически не хватает людей. Не хотите пожертвовать несколькими часами?

– На что?

– На работу. У нас большая нужда в крепких парнях. Приютызаполнены до отказа, кухни не справляются. Требуются добровольные помощники.

– Не уверен, что у меня есть соответствующая квалификация.